Анатоль Франс

АМИКУС И ЦЕЛЕСТИН

Распростершись у входа в свою мрачную пещеру, отшельник Целестин провел в молитвах пасхальную ночь, ту святую ночь, когда трепещущие демоны ввер­гаются в преисподнюю. Тени еще окутывали землю, был тот час, когда во время оно ангел смерти витал над Египтом, и Целестин вдруг почувствовал неизъяс­нимую тревогу и беспокойство. Из чащи леса до него доносилось мяуканье диких кошек и скрипучие голоса жаб; объятый греховным мраком, он вдруг усомнился в том, что славное чудо некогда совершилось. Но едва забрезжил рассвет, радость вместе с зарею вселилась в его сердце; он постиг, что Христос воскрес, и вос­кликнул:

— Иисус восстал из гроба! Любовь победила смерть, аллилуйя! Он возносится в сиянии от подножья холма! Аллилуйя! Все сущее возродилось и очистилось. Мрак и зло рассеялись, благодать и свет снизошли на землю! Аллилуйя!

Жаворонок, пробудившись среди хлебов, ответил ему песней:

— Христос воскрес! Мне пригрезились гнезда и яйца, белые яйца в коричневых крапинках. Аллилуйя! Христос воскрес!

И отшельник Целестин покинул свою пещеру и на­правился в ближайшую часовню, дабы отпраздновать день святой пасхи.

Идя лесом, он увидел на полянке великолепный бук, из набухших почек которого уже выглядывали крошечные нежно-зеленые листочки; гирлянды из плюща и шерстяные повязки украшали его ветви, склонившиеся до самой земли; обетные дощечки, при­крепленные к раскидистому дереву, говорили о молодости и о любви; глиняные Эроты в развевающихся туниках, с распростертыми крыльями, покачивались на ветвях. При виде этого отшельник Целестин нахмурил седые брови.

«Это дерево фей, — сказал он себе, — здешние де­вушки украсили его по древнему обычаю своими при­ношениями. Жизнь моя проходит в борьбе с феями,  трудно себе представить, сколько хлопот доставляют мне эти создания. Они не решаются оказывать мне от­крытое сопротивление. Каждый год в пору жатвы я со­вершаю здесь особый обряд: освящаю дерево фей и чи­таю пред ним евангелие от Иоанна.

Это самое верное средство. Святая вода и Евангелие от Иоанна обращают фей в бегство, и целую зиму об этих дамах ничего не слышно, но с наступлением весны они возвращаются, — и так из года в год.       

 Они совсем крохотные: в одном кусте боярышника их может поместиться целый рой. Своими чарами они околдовывают юношей и девушек.

Теперь, на склоне лет, зрение мое притупилось, и я не вижу фей. Они потешаются надо мною, водят меня за нос, смеются мне в лицо. Но когда мне было двадцать лет, я часто видел, как, взявшись за руки, в венках из полевых цветов, они при лунном свете водили на полянах хороводы. Царь небесный, создавший твердь и ниспославший благодать на землю, все сотворил ты премудростью своею! Но зачем создал ты языческие древеса и заколдованные источники? Зачем взрастил ты под орешником поющую мандрагору? Эти явления природы вводят молодых людей во грех и доставляют неисчислимые хлопоты отшельникам, которые подобно мне посвятили себя обращению всех живых существ в истинную веру. Если бы еще Евангелия от Иоанна было достаточно, чтобы изгнать демонов! Но его недостаточно, и я, право, но знаю, что мне делать!»

Когда благочестивый отшельник удалялся, вздыхая, дерево фей явственно прошелестело ему вслед:

— Целестин, Целестин, мои почки — это яйца, настоящие пасхальные яйца! Аллилуйя! Аллилуйя!

Целестин даже не оглянулся. Теперь он еле брел по узкой тропинке среди зарослей терновника, разрывав­шего его одежду, как вдруг выскочивший из густого кустарника юноша преградил ему путь. Наготу юноши прикрывала звериная шкура, — он был больше похож на фавна, нежели на человека, нос у него был курно­сый, взгляд — проницательный, выражение лица — веселое. Вьющиеся волосы прикрывали рожки на упрямом лбу, улыбка обнажала его острые белые зубы; светлая раздвоенная бородка украшала его подбородок. На груди золотился пушок. Юноша был строен и ловок, копытца его ног прятались в траве.

Целестин обладал теми познаниями, которые дает человеку созерцание бога, и потому он, сразу поняв, с кем имеет дело, хотел было сотворить крестное знаме­ние. Но фавн, схватив его за руку, помешал ему сде­лать это чудодейственное движение.

— Добрый отшельник, — сказал он, — не изго­няй меня! Сегодня и для меня, и для тебя великий празд­ник. Будь милосерд и не омрачай мне пасху! Если хо­чешь, пойдем вместе, и ты увидишь, что я совсем не злой.

По счастью, Целестин был весьма силен в Священ­ном писании. Он сейчас же вспомнил, что спутниками блаженного Иеронима в пустыне были сатиры и кентавры, исповедовавшие истину.

— Фавн, прославь господа! — молвил он фавну. — Скажи: «Христос воскрес!»

— Христос воскрес! — повторил фавн. — И, как видишь, я этому рад.

Тропинка стала шире, и они шли теперь рядом. Озабоченный отшельник дорогой размышлял:

«Это вовсе не демон, коль скоро он изрек истину. Я хорошо сделал, что не огорчил его. Пример блажен­ного Иеронима не пропал для меня даром».

Обернувшись к своему козлоногому спутнику, он спросил:

— Как твое имя?

— Меня зовут Амикус, — отвечал фавн. — Я живу в этом лесу, тут я и родился. Я пришел к тебе, отец мой, оттого, что лицо твое, обрамленное длинной белой бородою, показалось мне добродушным. Сдается мне, что отшельники — те же фавны, только отягощенные бременем лет. Когда я состарюсь, я буду похож на тебя.

— Христос воскрес! - провозгласил отшельник.

— Христос воскрес! — отозвался Амикус. Беседуя таким образом, они взобрались на вершину холма, где стояла часовня, посвященная истинному богу. Часовня была маленькая, грубой постройки. Целестин воздвиг ее собственными руками из обломков храма Венеры. Внутри часовенки возвышался неструганый и ничем не прикрытый престол.

— Падем ниц, — сказал отшельник, — и воспоем хвалу богу, ибо Христос воскрес. А ты, кому неведом свет истины, пребудь коленопреклоненным, пока я не кончу службу.

Но фавн, приблизившись к отшельнику, погладил его бороду и сказал:

— Почтенный старец, ты мудрее меня, и тебе дано видеть незримое. Но я знаю леса и водоемы лучше тебя. Я принесу богу зеленые ветви и цветы. Мне ведомы откосы, где крес приоткрывает свои лиловые венчики, луга, где желтыми гроздьями распускается пустоцвет. По топкому аромату я угадываю цветение дикой яб­лони. Белоснежные цветы уже венчают кусты тернов­ника. Подожди меня, старец!

В три прыжка фавн скрылся в лесу; когда же он вернулся, Целестину показалось, что это движется куст боярышника. Амикус совсем исчез под своей благоуханной ношей. Он украсил гирляндами цветов грубый престол, усыпал его фиалками и торжественно произнес:

— Приношу эти цветы богу, создавшему их!

И пока Целестин совершал литургию, козлоногий, уставив рога свои в пол, прославлял солнце.

— Земля — огромное яйцо, которое оплодотворяется тобою, о солнце, о священное солнце! — восклицал он.

С тех пор Целестин и Амикус были неразлучны. Несмотря на все усилия, отшельнику так и не удалось втолковать получеловеку неизреченные тайны. Од­нако, видя, что заботами Амикуса часовня истинного бога всегда украшена гирляндами цветов и убрана лучше, нежели дерево фей, святой отец частенько гова­ривал: «И фавн трудится во славу Божию».

Поэтому он окрестил фавна.

На холме, где Целестин некогда воздвиг часовенку, которую Амикус украшал полевыми цветами, собирая их в горах, лесах и долинах рек, ныне возвышается церковь; корабль ее восходит к XI столетию, а паперть, в стиле Возрождения, восстановлена в царствование Генриха II. Церковь эта служит местом паломничества, и верующие стекаются сюда, дабы почтить блаженную память святых Амика и Целестина.

 - * -

Тхить Нят Хань,

 буддийский учитель

МОИ  ИСТИННЫЕ  ИМЕНА

Ни слова о том, что я завтра уйду:

Ведь я и сегодня еще прихожу.

 

Всмотритесь поглубже: ведь я прихожу,

Чтоб почкой весенней на веточке стать,

Чтоб крохотной пташкою с хрупким крылом

Спеть звонкую песенку в новом гнезде;

Одною из племени гусениц быть

И в сердце цветка красоваться собой,

Иль быть драгоценностью у камня внутри.

Смеяться и плакать я вновь прихожу,

Лелеять надежду, испытывать страх.

И в сердце моем - рожденье и смерть

Всего, что на свете на этом живет.

 

Я мушка-поденка на глади речной,

Явившись из куколки вместе с зарей.

И я же - та птица, что съест ее днем.

Я в чистом пруде лягушонком резвлюсь,

И я же - тот уж, что проглотит его,

Бесшумно подкравшись к нему в камышах.

 

Ребенок в Уганде, я весь как скелет,

Тонки мои ножки, словно бамбук.

И там же торгую оружием я

И сею страдания, голод и смерть.

 

Я в лодке девчонкой двенадцати лет

Добычею легкой пирату была.

Из лодки в пучину тогда я ушла.

И я же - тот страшный насильник-пират,

Чье сердце совсем не способно любить.

 

 

 

Один из правителей - возможно, генсек -

Безмерную власть я имею сейчас.

И я же - тот зек, что на каторге сгнил,

Согражданам  долг своим  телом отдав

И кровью своею за все заплатив.

 

Мое ликованье - цветы по весне.

Они на всех тропах моих и путях.

Но боль моя - море, да нет... океан.

Как реки текут в него слезы мои.

 

Мои имена... Перечесть их нельзя.

Зовите ж меня ими всеми теперь.

Тогда лишь смогу я услышать свой плач,

Тогда лишь услышу я собственный смех,

Узнаю, что радость и боль - все одно.

 

Мои имена... Они истинны все.

Откроется дверь состраданья во мне

Лишь, если смогу пробудиться от сна

Всех  жизней, что прожиты мною во всех.

 

Литературная обработка А. Гудковой